[Cruatt]

Наконец-то закончил основной текст статьи, которая больше часть диссертации, чем самостоятельная статья, но все же, скорее всего, будет опубликована. Цитаты пока не вставил, займусь чуть позже, но текст закончен.

Upd. Вставил цитаты.

Если воспринять «Исповедь» как не просто перечисление фактов биографии Аврелия Августина, но как покаянную, исповедальную молитву, то прожитый путь оказывается развернутым и продуманным в качестве момента самосознания. Автор «Исповеди» высказывает отношение к Богу как центру, смыслу и совершению всего, но при этом, в определенном смысле, не отказывается от того, в чем кается, о чем рассказывает на страницах книги.
«Пусть смеются надо мной гордецы, которых Ты еще не поверг ниц и не поразил ради спасения их. Боже мой: я все равно исповедую позор мой во славу Твою. Позволь мне, молю Тебя, дай покружить сейчас памятью по всем кружным дорогам заблуждения моего, исхоженный мною, и "принести Тебе жертву хвалы"»
«Вот сердце мое, Боже мой, вот оно взгляни во внутрь его, таким я его вспоминаю»
Казалось бы, раз «Исповедь», значит все, жизнь с чистого листа, новая жизнь нового человека, очищенного покаянием. Все, что было, следует отринуть, да и нет его уже, прошлое сгорело, пропало, как будто его и не было. Но Августин к пройденному пути относится иначе, и вовсе не от недостатка сконцентрированности на Боге как смысле всего.
«Я буду искать Тебя, Господи, взывая к Тебе, и воззову к Тебе, веруя в Тебя, ибо о Тебе проповедано нам. Взывает к Тебе, Господи, вера моя, которую дал Ты мне, которую вдохнул в меня через вочеловечившегося Сына Твоего, через служение Исповедника Твоего»
«Блажен, кто любит Тебя, в Тебе друга и ради Тебя врага. Только тот не теряет ничего дорогого, кому все дороги в Том, Кого нельзя потерять. А кто это, как не Бог наш. Бог, Который "создал небо и землю" и "наполняет их", ибо, наполняя, Ои и создал их. Тебя никто не теряет, кроме тех, кто Тебя оставляет, а кто оставил, - куда пойдет и куда убежит? Только от Тебя, милостивого, к Тебе, гневному. Где не найдет он в каре, его достигшей, Твоего закона? А "закон Твой - истина", и "истина - это Ты"»
Именно то, что Бог есть и Бог был, и Бог благ есть основание для рассмотрения пройденного пути не только как покаяния, но и как исследования.
«Что это было за состояние души? Конечно, оно было очень гнусно, и горе мне было, что я переживал его. Что же это, однако, было? "Кто понимает преступления?"»
Прошлая жизнь не сводится к мгновению, которое преодолено и потому забыто, раз открылся Бог, прежде неизвестный, но Августин исследует пройденный путь, открывая, как к нему в нем проявлялось божественное милосердие и попущение.
«Зову Тебя, Боже мой, "милосердие мое"; Ты создал меня и забывшего Тебя не забыл. Зову Тебя в душу мою, которую Ты готовишь принять Тебя: Ты внушил ей желать этого. Теперь не покинь Зовущего; Ты ведь предупредил мой зов: упорно, все чаще и по-разному говорил Ты со мной: да услышу Тебя издали и обращусь и позову Тебя, зовущего меня.»
«Кто из людей, раздумывая над своей немощью, осмелится приписать свое целомудрие и невинность собственным силам и станет меньше любить Тебя? - будто ему не нужно Твоего милосердия, по которому отпускаешь Ты грехи обратившимся к Тебе? И пусть человек, которого Ты призвал и который, последовав за голосом Твоим, избежал того, о чем он прочтет в моих воспоминаниях и в моих признаниях, не смеется надо мною: меня ведь, больного, вылечил Тот Врач, Который не дал ему захворать или, вернее, не дал захворать так сильно. Пусть за это он возлюбит Тебя в такой же мере, нет, даже больше. Ибо он увидит. Кто избавил меня от таких недугов греха, и увидит, что это Тот же, благодаря Которому он не запутался в таких же недугах греха»
Отношение к Богу Августина открывается в этом не только как единый, прямой порыв, прыжок души, но и в качестве работы самосознания, которая заключается в возвращении к каждой ступени прожитой жизни, к каждому ее эпизоду, каждому событию.
«Что же было мне, несчастному, мило в тебе, воровство мое, ночное преступление мое, совершенное в шестнадцатилетнем возрасте? То не было прекрасно, будучи воровством; представляешь ли ты вообще нечто, о чем стоило бы говорить с Тобой? Прекрасны были те плоды, которые мы украли, потому что они были Твоим созданием, прекраснейший из всех. Творец всего, благий Господи, Ты, высшее благо и истинное благо мое; прекрасны были те плоды, но не их желала жалкая душа моя. У меня в изобилии были лучшие: я сорвал их только затем, чтобы украсть. Сорванное я бросил, отведав одной неправды, которой радостно насладился. Если какой из этих плодов я и положил себе в рот, то приправой к нему было преступление. Господи Боже мой, я спрашиваю теперь, что доставляло мне удовольствие в этом воровстве? В нем нет никакой привлекательности, не говоря уже о той, какая есть в справедливости и благоразумии, какая есть в человеческом разуме, в памяти, чувствах и полной сил жизни; нет красоты звезд, украшающих места свои; красоты земли и моря, полных созданиями, сменяющими друг друга в рождении и смерти; в нем нет даже той ущербной и мнимой привлекательности, которая есть в обольщающем пороке»
Но возвращению не только для констатации того, что было сплошным грехом, без единого проблеска бытия, но и к тому, что заслуживало лучшей жизни, как например Фавст, один из наиболее просвещённых лидеров манихеев.
«В Карфаген приехал некий манихейский епископ по имени Фавст. Это была страшная сеть дьявольская, и многие запутывались в ней, прельщеные его сладкоречием, которое и я хвалил; различая, однако, между ним и истинной сутью вещей, познать которую так жадно стремился, я вглядывался не в словесный сосуд, а в то, какое знание предлагает мне отведать из него этот, столь известный у них, Фавст.»
«После того, как ясна мне стала полная неосведомленность Фавста в тех науках, великим знатоком которых я почитал его, стал я отчаиваться в том, что он может объяснить и разрешить вопросы, меня волновавшие. Ничего в них не понимая, он все же мог обладать истиной веры, не будь он манихеем. Книги их полны нескончаемых басен о небе и звездах, о солнце и луне: я уже не рассчитывал на то, чего мне так хотелось, а именно что он сможет, сравнив их с вычислениями, вычитанными мною в других книгах, до тонкости объяснить мне, так ли все и обстоит, как об этом написано у манихеев, или хотя бы показать, что их доказательства не уступают по силе другим. Когда я предложил ему рассмотреть и обсудить эти вопросы, он скромно не осмелился взвалить на себя такую ношу. Он знал, чего он не знает, и не стыдился в этом сознаться. Он не принадлежал к тем многочисленным болтунам, которых мне приходилось терпеть и которые, пытаясь меня учить, ничего не могли сказать. У Фавста "сердце не было право" по отношению к Тебе, но было очень осторожно по отношению к себе самому. Он не был вовсе неосведомлен в своей неосведомленности и не хотел, кинувшись очертя голову в спор, оказаться в тупике: и выйти некуда, и вернуться трудно. За это он понравился мне еще больше. Скромное признание прекраснее, чем знание, которое я хотел получить; он же во всех трудных и тонких вопросах, - я видел это, - вел себя неизменно скромно.»
«Таким образом, Фавст, для многих оказавшийся "силком смерти", начал, сам того не желая и о том не подозревая распутывать тот, в который я попался. Рука Твоя, Господи, в неисповедимости Промысла Твоего, не покидала души моей. Мать моя приносила Тебе в жертву за меня кровавые, из сердх денно и нощно лившиеся слезы, и Ты дивным образом поступил со мною. Ты, Господи, так поступил со мною, ибо "Господом утверждаются стопы человека, и Он благоволит к пути его". И кто подаст нам спасение, как не рука Твоя, обновляюща создание Твое?»
Происходит обращение к человеческому пути, к человеческим способностям (в том числе знаменитое исследование памяти). Говоря об этом, Августин не говорит напрямую о Боге, хоть и славословит Его как Подателя, но основное, наисущественное обращение к Нему происходит и становится возможным только через себя.
«Он ушел с глаз наших, чтобы мы вернулись в сердце наше и нашли бы Его. Он ушел, и вот Он здесь; не пожелал долго быть с нами и не оставил нас. Он ушел туда, откуда никогда не уходил, ибо "мир создан Им" и "Он был в этом мире" и "пришел в этот мир спасти грешников". Ему исповедуется душа моя, и Он "излечил ее, потому что она согрешила пред Ним".»
Исследуя собственные воспоминания в свете божественного милосердия, Августин обнаруживает действительную роль Бога в своей жизни.
«"Что воздам Господу" из того, что собрала память моя и перед чем не устрашилась бы душа моя? Возлюблю Тебя, Господи, возблагодарю, исповедую Имя Твое, ибо отпустил Ты мне столько злого и преступного! По милости Твоей и по милосердию Твоему растопил Ты грехи мои, как лед. По милости Твоей Ты не допустил меня совершить некоторых злодеяний, - а чего бы я не наделал, я, бескорыстно любивший преступление? И я свидетельствую, что все отпущено мне: и то зло, которое совершил я по своей воле, и то, которого не совершил, руководимый Тобою.»
В самом деле, еще до обращения Августина ко Христу обнаруживается любовь Бога, открывающаяся при сознательном разборе того, что произошло, и того, что могло случиться, но не случилось, потому что Господь направил Августина по иному пути. Происходит становление, развертывание самосознания как истории духа, истории души, в которой каждое событие заслуживает того, чтобы о нем говорить. События, являющиеся предметом покаянной исповеди, молитвы, не просто отбрасываются в своей исторической последовательности, не просто считаются ошибочными, а снимаются, преодолеваются, и потому они не отбрасываются, но сохраняются как преодоленные, служат моментом биографии, личной истории, вернее – истории личности как пространства диалога между человеком и Богом. Все перечисляемые эпизоды жизни, все размышления предстают в качестве становления какого-то духовного тела человека, его «Я», при том, что происходит постоянное возвращение к Богу, припоминание Его через Его действия в человеке.
«Ты же наставил меня, Господи, дивным и тайным образом: я верю, что это Ты наставил меня, ибо в этом была истина, а кроме Тебя нет другого учителя истины, где бы и откуда бы ни появился ее свет. Я выучил у Тебя, что красноречивые высказывания не должны казаться истиной потому, что они красноречивы, а нескладные, кое-как срывающиеся с языка слова, лживыми потому, что они нескладны, и наоборот: безыскусственная речь не будет тем самым истинной, а блестящая речь тем самым лживой. Мудрое и глупое - это как пища, полезная или вредная, а слова, изысканные и простые, - это посуда, городская и деревенская, в которой можно подавать и ту и другую пищу.»
Таким образом, путь к Богу пролегает через возвращение к себе, и путь к себе – через обращение к Богу.
«"Мне же благо прилепиться к Богу", ибо если не пребуду в Нем, не смогу и в себе. Он же, "пребывая в Себе, все обновляет; Ты Господь мой, и блага мои Тебе не нужны".»
Августин рассматривает путь, который был пройден им перед тем, как он стал тем, кто встал перед Богом, уже сознательно, в покаянной молитве-исследовании. Изучается и разбирается то, как Бог участвовал , какую Он сыграл роль на всей протяженности жизни Августина, и проясняется понятие Бога как творца души, не только в начале творения, но и при жизни через со-беседование личностей.
«На самом же деле, это "Ты, надежда моя и часть моя на земле живых", побудил меня, ради спасения души моей, переменить место на земле: в Карфагене Ты бичом меня стегал, чтобы вырвать оттуда; в Риме приманки расставлял, чтобы привлечь туда, - действовал через людей, любивших эту жизнь смерти; здесь они творили безумства, там сыпали пустыми обещаниями; чтобы направить шаги мои, Ты втайне пользовался их и моею развращенностью. Те, кто нарушал мой покой, были ослеплены мерзким бешенством; те, кто звал к другому, были мудры по-земному. И я, ненавидевший здесь подлинное страдание, стремился туда - к мнимому счастью.»
«Ты влек меня на голос моих страстей, чтобы покончить с этими страстями (…)»
«Я не знаю, как могла бы она оправиться, если бы в самой глубине любви своей была она пронзена такой смертью моей. Где же были горячие, такие частые, непрерывные молитвы? Только, у Тебя. Разве Ты, Господи милосердия, "презрел бы сердце сокрушенное и смиренное" чистой скромной вдовы, прилежно творившей милостыню, охотно служившей служителям Твоим, не пропускавшей ни одного дня, чтобы не принести жертву к Твоему алтарю; дважды в день, утром и вечером, неизменно приходившей в церковь Твою не для пустых сплетен и старушечьей болтовни, а чтобы услышать Тебя в словах Твоих и быть услышанной Тобой в молитвах своих. Такою создала ее благодать Твоя.»
Бог воспринимается не только в определенный момент, из некоторой точки актуальности, но и в течении всей протяженности жизни. Все попутчики, все, казалось бы, малозначимые и случайные события играют роль и важны, потому что через них осуществляется разговор с Богом, который есть воспитание, а в каком-то смысле сотворение человеческой души.
«Кто из людей, раздумывая над своей немощью, осмелится приписать свое целомудрие и невинность собственным силам и станет меньше любить Тебя? - будто ему не нужно Твоего милосердия, по которому отпускаешь Ты грехи обратившимся к Тебе? И пусть человек, которого Ты призвал и который, последовав за голосом Твоим, избежал того, о чем он прочтет в моих воспоминаниях и в моих признаниях, не смеется надо мною: меня ведь, больного, вылечил Тот Врач, Который не дал ему захворать или, вернее, не дал захворать так сильно. Пусть за это он возлюбит Тебя в такой же мере, нет, даже больше. Ибо он увидит. Кто избавил меня от таких недугов греха, и увидит, что это Тот же, благодаря Которому он не запутался в таких же недугах греха.»
Каждый жизненный момент обращенности на себя является в тоже время моментом обращения к Богу, а обращенность к Богу проявляется через обращенность на себя.
Такое отношение дает настоящее толкование фразы «отринь себя». Августин, и в самом деле, от всего этого отказывается, и от прошлого себя, но того себя, который мыслится в отрыве Бога, в отрыве от смысла. Августин и отказывается, но путем продумывания. Он как бы отодвигает себя от себя же на расстояние вытянутой руки, создавая пространство мысли. Дистанция в отношении самого себя позволяет увидеть путь, который за всем этим стоит, и который не завершается в этой точке. Так, конец «Исповеди» не становится концом исканий, но являет нам образ человеческого предстояния, имеющий универсальный смысл.