Тени не гасят солнца
Учим стихи.
Не так давно в качестве упражнения для памяти задался целью прибавлять к сумме своего знания какое-либо стихотворение. Пока что это в основном Бродский, но так как не все его стих мне нравятся настолько, что их хочется выучить, возникает некоторый дефицит =) В этой обновляющейся записи буду выкладывать уже выученные, а вы всегда сможете посоветовать мне что-то новое, на свой вкус.
Иосиф Бродский
Новые стансы к Августе Новые стансы к Августе
I
во вторник начался сентябрь.
Дождь лил всю ночь.
Все птицы улетели прочь.
Лишь я так одинок и храбр,
что даже не смотрел им вслед.
Холодный небосвод разрушен.
Дождь стягивает просвет.
Мне юг не нужен.
II
Тут, захороненный живьем,
я в сумерках брожу жнивьем.
Топчи овины,
сапог мой разрывает поле
(бушует надо мной четверг),
но срезанные стебли лезут вверх,
почти не ощущая боли.
А прутья верб,
вонзая розоватый мыс
в болото, где снята охрана,
бормочут, опрокидывая вниз
как шляпы пугал.
Гнездо жулана.
III
Стучись и хлюпай, пузырись, шурши.
Я шаг свой не убыстрю.
Известную тебе лишь искру
гаси, туши.
Замерзшую ладонь прижав к бедру,
бреду я от бугра к бугру,
без памяти, с одним каким-то звуком,
подошвой по камням стучу.
Склоняясь к темному ручью,
гляжу с испугом.
IV
Что ж, пусть легла бессмысленности тень
в моих глазах, и пусть впиталась сырость
мне в бороду, и кепка - набекрень -
венчая этот сумрак, отразилась,
как та черта, которую душе
не перейти -
я не стремлюсь уже
за козырек, за пуговку, за ворот,
за свой сапог, за свой рукав.
Лишь сердце вдруг забьется, отыскав,
что где-то я пропорот. Холод
трясет его, мне в грудь попав.
V
Бормочет предо мной вода,
и тянется мороз в прореху рта.
Иначе и не вымолвить: чем может
быть не лицо, а место, где обрыв
как финн за кражу.
И смех мой крив
и сумрачную гать тревожит.
И крошит темноту дождя порыв.
И образ мой второй, как человек,
бежит от красноватых век,
подскакивает на волне
под соснами, потом под ивняками,
мешается с другими двойниками,
как никогда не затеряться мне.
VI
Стучи и хлюпай. Жуй подгнивший мост.
Пусть хляби, окружив погост,
высасывают краску крестовины.
Но даже этак кончикам травы
болоту не прибавить синевы...
Бушуй среди густой еще листвы.
Вторгайся по корням в глубины
и там, в земле, как здесь, в моей груди
всех призраков и мертвецов буди.
И пусть они бегут, срезая угол,
по жниву к опустевшим деревням
и машут налетевшим дням,
VII
здесь на холмах, среди пустых небес,
среди дорог, ведущих только в лес,
жизнь отступает от самой себя
и смотрит с изумлением на формы,
шумящие вокруг. И корни
вцепляются в сапог, сопя,
и гаснут все огни в селе.
И вот бреду я по ничьей земле
и у небытия прошу аренду.
И ветер рвет из рук моих тепло,
и плещет надо мной водой дупло,
и скручивает грязь тропинки ленту.
VIII
Да здесь как будто вправду нет меня.
Я где-то в стороне, за бортом.
Топорщится и лезет вверх стерня,
как волосы на теле мертвом,
и над гнездом, в траве простертом,
вскипает муравьев возня.
Природа расправляется с былым,
как водится. Но лик ее при этом,
пусть залитый закатным светом,
невольно делается злым.
И всею пятернею чувств - пятью
отталкиваюсь я от леса:
нет, господи! В глазах завеса,
и я не превращусь в судью.
А если - на беду свою -
я все-таки с собой не слажу,
ты, боже, отруби ладонь мою,
IХ
друг полидевк. Тут все слилось в пятно.
Из уст моих не вырвется стенанье.
Вот я стою в распахнутом пальто,
и мир течет в глаза сквозь решето,
сквозь решето непониманья.
Я глуховат. Я, боже, слеповат.
Не слышу слов, и ровно в двадцать ватт
горит луна. Пусть так. По небесам
я курс не проложу меж звезд и капель.
Пусть эхо тут разносит по лесам
не песнь, а кашель.
Х
сентябрь. Ночь. Все общество - свеча.
Но тень еще глядит из-за плеча
в мои листы и роется в корнях
оборванных. И призрак твой в сенях
шуршит и булькает водою,
и улыбается звездою
в распахнутых рывком дверях.
ХI
темнеет надо мною свет.
Вода затягивает след.
Да, сердце рвется все сильней к тебе,
и оттого оно - все дальше.
И в голосе моем все больше фальши.
Но ты ее сочти за долг судьбе,
за долг судьбе, не требующий крови
и ранящей иглой тупой.
А если ты улыбку ждешь - постой!
Я улыбнусь. Улыбка над собой
могильной долговечней кровли
и легче дыма над печной трубой.
1 января 1965 года1 января 1965 года
Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звезд над головой.
И только ветра сиплый вой
расслышишь ты, как встарь.
Ты сбросишь тень с усталых плеч,
задув свечу, пред тем как лечь.
Поскольку больше дней, чем свеч
сулит нам календарь.
Что это? Грусть? Возможно, грусть.
Напев, знакомый наизусть.
Он повторяется. И пусть.
Пусть повторится впредь.
Пусть он звучит и в смертный час,
как благодарность уст и глаз
тому, что заставляет нас
порою вдаль смотреть.
И молча глядя в потолок,
поскольку явно пуст чулок,
поймешь, что скупость -- лишь залог
того, что слишком стар.
Что поздно верить чудесам.
И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам
- чистосердечный дар.
Деревья в моем окне, в деревянном окне... Деревья в моем окне, в деревянном окне
Деревья в моем окне, в деревянном окне,
деревню после дождя вдвойне
окружают посредством луж
караулом усиленным мертвых душ.
Нет под ними земли -- но листва в небесах,
и свое отраженье в твоих глазах,
приготовившись мысленно к дележу,
я, как новый Чичиков, нахожу.
Мой перевернутый лес, воздавая вполне
должное мне, вовне шарит рукой на дне.
Лодка, плывущая посуху, подскакивает на волне.
В деревянном окне деревьев больше вдвойне.
Топилась печь. Огонь дрожал во тьме. Топилась печь. Огонь дрожал во тьме.
Топилась печь. Огонь дрожал во тьме.
Древесные угли чуть-чуть искрились.
Но мысли о зиме, о всей зиме,
каким-то странным образом роились.
Какой печалью нужно обладать,
чтоб вместо парка, что за три квартала,
пейзаж неясный долго вспоминать,
но знать, что больше нет его; не стало.
Да, понимать, что все пришло к концу
тому назад едва ль не за два века, --
но мыслями блуждать в ночном лесу
и все не слышать стука дровосека.
Стоят стволы, стоят кусты в ночи.
Вдали холмы лежат во тьме угрюмо.
Луна горит, как весь огонь в печи,
и жжет стволы. Но только нет в ней шума.
Иванов О. Е.
А еще помню цвет Босфора... А еще помню цвет Босфора
Это цвет не земного мира
Это ангелов звуки хора
Перелитые в блеск сапфира.
Только звуки еще звучнее
В рукотворном изображеньи
И кружение галереи
К миру горнему есть движенье.
Галерея великого храма
Корабля, что плывет по Босфору
Здесь есть два пути: вверх и прямо,
Коль идешь, то только лишь в гору.
Путь обратно уже невозможен
Нет, пожалуйста, возвращайся,
Только храмом рукоположен
Быть ты прежним уже не пытайся.
Теперь только лишь верх и прямо,
Отдыхать, возможно, не надо
Не к тому, чтоб прослыть упрямым
Только отдых здесь разве награда?
Отдых там, где в снегах вершины,
Там где солнце, улыбка друга.
Где нужны не сердца - машины,
А иначе придется туго.
Здесь же свет иного истока
Он идет от Христова лика
Пред Его всевидящим оком
Не солжешь молчаньем и криком
Крик потонет, ведь храм - громада,
Тишина не покинет сердца
Ну так стань здесь таким, как надо
И пройдешь сквозь узкую дверцу.
Но каким же? Вопрос серьезен
Ну так ты же его не задал.
И шепча: "Как храм грандиозен!"
Уж давно за его фасадом.
И уже бредешь по Стамбулу
Но вдруг слышишь русскую фразу:
"А ты ел в ресторане акулу?
И не пробуй эту заразу."
Ну, теперь, наконец, понятно,
Что за рыба съела Россию
Из кита мы бы вышли обратно
Этой пасти нам не осилить
Ее зубы уж слишком броски
И вовнутрь словно колья острятся
И зубцы на стене кремлевской
Так зловеще не громоздятся.
Но теперь ты знаешь дорогу
Нынче сердце твое не пусто
Вернись в храм, встань у порога
Прошепчи: "Помоги мне, Боже, я русский"
Осип Мандельштам
В Петербурге мы сойдемся снова... В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
В черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Все цветут бессмертные цветы.
Дикой кошкой горбится столица
На мосту патруль стоит.
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного
Часовых я не боюсь:
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.
Слышу легкий театральный шорох,
И девическое "ах" -
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки.
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.
Где-то грядки красные партера,
Пышно взбиты шифоньерки лож,
Заводная кукла офицера
Не для черных дум и низменных святош.
В черном бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен крутые плечи,
И ночного солнца не заметишь ты.
Не так давно в качестве упражнения для памяти задался целью прибавлять к сумме своего знания какое-либо стихотворение. Пока что это в основном Бродский, но так как не все его стих мне нравятся настолько, что их хочется выучить, возникает некоторый дефицит =) В этой обновляющейся записи буду выкладывать уже выученные, а вы всегда сможете посоветовать мне что-то новое, на свой вкус.
Иосиф Бродский
Новые стансы к Августе Новые стансы к Августе
I
во вторник начался сентябрь.
Дождь лил всю ночь.
Все птицы улетели прочь.
Лишь я так одинок и храбр,
что даже не смотрел им вслед.
Холодный небосвод разрушен.
Дождь стягивает просвет.
Мне юг не нужен.
II
Тут, захороненный живьем,
я в сумерках брожу жнивьем.
Топчи овины,
сапог мой разрывает поле
(бушует надо мной четверг),
но срезанные стебли лезут вверх,
почти не ощущая боли.
А прутья верб,
вонзая розоватый мыс
в болото, где снята охрана,
бормочут, опрокидывая вниз
как шляпы пугал.
Гнездо жулана.
III
Стучись и хлюпай, пузырись, шурши.
Я шаг свой не убыстрю.
Известную тебе лишь искру
гаси, туши.
Замерзшую ладонь прижав к бедру,
бреду я от бугра к бугру,
без памяти, с одним каким-то звуком,
подошвой по камням стучу.
Склоняясь к темному ручью,
гляжу с испугом.
IV
Что ж, пусть легла бессмысленности тень
в моих глазах, и пусть впиталась сырость
мне в бороду, и кепка - набекрень -
венчая этот сумрак, отразилась,
как та черта, которую душе
не перейти -
я не стремлюсь уже
за козырек, за пуговку, за ворот,
за свой сапог, за свой рукав.
Лишь сердце вдруг забьется, отыскав,
что где-то я пропорот. Холод
трясет его, мне в грудь попав.
V
Бормочет предо мной вода,
и тянется мороз в прореху рта.
Иначе и не вымолвить: чем может
быть не лицо, а место, где обрыв
как финн за кражу.
И смех мой крив
и сумрачную гать тревожит.
И крошит темноту дождя порыв.
И образ мой второй, как человек,
бежит от красноватых век,
подскакивает на волне
под соснами, потом под ивняками,
мешается с другими двойниками,
как никогда не затеряться мне.
VI
Стучи и хлюпай. Жуй подгнивший мост.
Пусть хляби, окружив погост,
высасывают краску крестовины.
Но даже этак кончикам травы
болоту не прибавить синевы...
Бушуй среди густой еще листвы.
Вторгайся по корням в глубины
и там, в земле, как здесь, в моей груди
всех призраков и мертвецов буди.
И пусть они бегут, срезая угол,
по жниву к опустевшим деревням
и машут налетевшим дням,
VII
здесь на холмах, среди пустых небес,
среди дорог, ведущих только в лес,
жизнь отступает от самой себя
и смотрит с изумлением на формы,
шумящие вокруг. И корни
вцепляются в сапог, сопя,
и гаснут все огни в селе.
И вот бреду я по ничьей земле
и у небытия прошу аренду.
И ветер рвет из рук моих тепло,
и плещет надо мной водой дупло,
и скручивает грязь тропинки ленту.
VIII
Да здесь как будто вправду нет меня.
Я где-то в стороне, за бортом.
Топорщится и лезет вверх стерня,
как волосы на теле мертвом,
и над гнездом, в траве простертом,
вскипает муравьев возня.
Природа расправляется с былым,
как водится. Но лик ее при этом,
пусть залитый закатным светом,
невольно делается злым.
И всею пятернею чувств - пятью
отталкиваюсь я от леса:
нет, господи! В глазах завеса,
и я не превращусь в судью.
А если - на беду свою -
я все-таки с собой не слажу,
ты, боже, отруби ладонь мою,
IХ
друг полидевк. Тут все слилось в пятно.
Из уст моих не вырвется стенанье.
Вот я стою в распахнутом пальто,
и мир течет в глаза сквозь решето,
сквозь решето непониманья.
Я глуховат. Я, боже, слеповат.
Не слышу слов, и ровно в двадцать ватт
горит луна. Пусть так. По небесам
я курс не проложу меж звезд и капель.
Пусть эхо тут разносит по лесам
не песнь, а кашель.
Х
сентябрь. Ночь. Все общество - свеча.
Но тень еще глядит из-за плеча
в мои листы и роется в корнях
оборванных. И призрак твой в сенях
шуршит и булькает водою,
и улыбается звездою
в распахнутых рывком дверях.
ХI
темнеет надо мною свет.
Вода затягивает след.
Да, сердце рвется все сильней к тебе,
и оттого оно - все дальше.
И в голосе моем все больше фальши.
Но ты ее сочти за долг судьбе,
за долг судьбе, не требующий крови
и ранящей иглой тупой.
А если ты улыбку ждешь - постой!
Я улыбнусь. Улыбка над собой
могильной долговечней кровли
и легче дыма над печной трубой.
1 января 1965 года1 января 1965 года
Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звезд над головой.
И только ветра сиплый вой
расслышишь ты, как встарь.
Ты сбросишь тень с усталых плеч,
задув свечу, пред тем как лечь.
Поскольку больше дней, чем свеч
сулит нам календарь.
Что это? Грусть? Возможно, грусть.
Напев, знакомый наизусть.
Он повторяется. И пусть.
Пусть повторится впредь.
Пусть он звучит и в смертный час,
как благодарность уст и глаз
тому, что заставляет нас
порою вдаль смотреть.
И молча глядя в потолок,
поскольку явно пуст чулок,
поймешь, что скупость -- лишь залог
того, что слишком стар.
Что поздно верить чудесам.
И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам
- чистосердечный дар.
Деревья в моем окне, в деревянном окне... Деревья в моем окне, в деревянном окне
Деревья в моем окне, в деревянном окне,
деревню после дождя вдвойне
окружают посредством луж
караулом усиленным мертвых душ.
Нет под ними земли -- но листва в небесах,
и свое отраженье в твоих глазах,
приготовившись мысленно к дележу,
я, как новый Чичиков, нахожу.
Мой перевернутый лес, воздавая вполне
должное мне, вовне шарит рукой на дне.
Лодка, плывущая посуху, подскакивает на волне.
В деревянном окне деревьев больше вдвойне.
Топилась печь. Огонь дрожал во тьме. Топилась печь. Огонь дрожал во тьме.
Топилась печь. Огонь дрожал во тьме.
Древесные угли чуть-чуть искрились.
Но мысли о зиме, о всей зиме,
каким-то странным образом роились.
Какой печалью нужно обладать,
чтоб вместо парка, что за три квартала,
пейзаж неясный долго вспоминать,
но знать, что больше нет его; не стало.
Да, понимать, что все пришло к концу
тому назад едва ль не за два века, --
но мыслями блуждать в ночном лесу
и все не слышать стука дровосека.
Стоят стволы, стоят кусты в ночи.
Вдали холмы лежат во тьме угрюмо.
Луна горит, как весь огонь в печи,
и жжет стволы. Но только нет в ней шума.
Иванов О. Е.
А еще помню цвет Босфора... А еще помню цвет Босфора
Это цвет не земного мира
Это ангелов звуки хора
Перелитые в блеск сапфира.
Только звуки еще звучнее
В рукотворном изображеньи
И кружение галереи
К миру горнему есть движенье.
Галерея великого храма
Корабля, что плывет по Босфору
Здесь есть два пути: вверх и прямо,
Коль идешь, то только лишь в гору.
Путь обратно уже невозможен
Нет, пожалуйста, возвращайся,
Только храмом рукоположен
Быть ты прежним уже не пытайся.
Теперь только лишь верх и прямо,
Отдыхать, возможно, не надо
Не к тому, чтоб прослыть упрямым
Только отдых здесь разве награда?
Отдых там, где в снегах вершины,
Там где солнце, улыбка друга.
Где нужны не сердца - машины,
А иначе придется туго.
Здесь же свет иного истока
Он идет от Христова лика
Пред Его всевидящим оком
Не солжешь молчаньем и криком
Крик потонет, ведь храм - громада,
Тишина не покинет сердца
Ну так стань здесь таким, как надо
И пройдешь сквозь узкую дверцу.
Но каким же? Вопрос серьезен
Ну так ты же его не задал.
И шепча: "Как храм грандиозен!"
Уж давно за его фасадом.
И уже бредешь по Стамбулу
Но вдруг слышишь русскую фразу:
"А ты ел в ресторане акулу?
И не пробуй эту заразу."
Ну, теперь, наконец, понятно,
Что за рыба съела Россию
Из кита мы бы вышли обратно
Этой пасти нам не осилить
Ее зубы уж слишком броски
И вовнутрь словно колья острятся
И зубцы на стене кремлевской
Так зловеще не громоздятся.
Но теперь ты знаешь дорогу
Нынче сердце твое не пусто
Вернись в храм, встань у порога
Прошепчи: "Помоги мне, Боже, я русский"
Осип Мандельштам
В Петербурге мы сойдемся снова... В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
В черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Все цветут бессмертные цветы.
Дикой кошкой горбится столица
На мосту патруль стоит.
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного
Часовых я не боюсь:
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.
Слышу легкий театральный шорох,
И девическое "ах" -
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки.
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.
Где-то грядки красные партера,
Пышно взбиты шифоньерки лож,
Заводная кукла офицера
Не для черных дум и низменных святош.
В черном бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен крутые плечи,
И ночного солнца не заметишь ты.
-
-
07.02.2011 в 13:30-
-
07.02.2011 в 16:23Ту вазу, где цветок ты сберегала нежный,
Ударом веера толкнула ты небрежно,
И трещина, едва заметная, на ней
Осталась... Но с тех пор прошло не много дней,
Небрежность детская твоя давно забыта,
А вазе уж грозит нежданная беда!
Увял ее цветок; ушла ее вода...
Не тронь ее: она разбита.
Так сердца моего коснулась ты рукой —
Рукою нежной и любимой,—
И с той поры на нем, как от обиды злой,
Остался след неизгладимый.
Оно как прежде бьется и живет,
От всех его страданье скрыто,
Но рана глубока и каждый день растет...
Не тронь его: оно разбито.
-
-
07.02.2011 в 18:44Вот прямо столько много строчек выучил? Здорово! Я бы хотела послушать, как ты читаешь. Запиши для читателей?
Советовать не буду, потому что у нас очень разный вкус. Думаю, ты проходишь мимо того, что я читаю у Бродского.
-
-
23.02.2011 в 23:40Да, я помню это стихотворение. Был порыв его выучить, потому что очень хорошо начинается, но по мере вчитывания желание пропало. Как-то не мое.